Научно-философское общество
Мир через Культуру

Цикл № 5

«Юный Пушкин»

Пушкин родился в Москве. В самом сердце. Родился в 1799 году, мая 26, в День Вознесения Господня.

Сам Александр Сергеевич не приписывал это обстоятельство одной случайности. Важнейшие события его жизни, по его собственному признанию, все совпадали с Днем Вознесения.

Мать, Надежда Осиповна, вынесла младенца.

По случаю рождения сына-первенца съехались гости. Приехал и дед Аннибал, похвалил избранное младенцу имя Александр, нашумел, испортил праздник и уехал.

Позже Пушкин будет гордиться своей родословной, которая по материнской линии напрямую связана с именем Петра Великого, в частности, Ганнибалом, который был его арапом. Арапчат употребляли тогда все дворы как рабов, а Петр захотел доказать, что науками и прилежанием даже их воспитать можно, не говоря уже о российской знати, которая ленилась и противилась Петру. По темной коже, полагал император, такой пример лучше запомнится.

Пушкин писал:

Дворянской родословной ветвью Пушкиных со стороны отца, Сергея Львовича, поэт также гордился, хотя к этому времени древняя фамилия сильно захирела.

напишет о себе Пушкин.

Семья была образованной, и даже образованнейшей и владела прекрасной библиотекой.

Мальчик рос в семье поэтической: и отец Сергей Львович и дядя Василий Львович были поэтами.

Бабушка по матери, Мария Алексеевна, человек чисто русского облика, языка и ума первой учила Александра русскому чтению и письму.

В семье Пушкиных любили повторять легенду о том, как встречали 1801 год. Гости вели оживленные беседы на тему, каков будет новый 19 век, что он с собой принесет. И вот в самый разгар этой беседы маленький, недавно начавший ходить Саша, разбуженный доносившимся шумом, в одной рубашонке, переступил через порог и остановился, ослепленный светом многих свечей. “Вот кто переступил порог нового столетия и будет жить в нем”, - в восхищении заговорили все.

К шести годам он был тяжел, неповоротлив, льняные кудри начали темнеть. У него была неопределенная сосредоточенность взгляда, медленность в движениях. Все игры, к которым его принуждали мать и нянька, были ему совершенно чужды. Он ронял игрушки с совершенным равнодушием.

Детей, товарищей, игр не запоминал, ничем не обнаруживал радости при встречах и печали при расставании. Казалось, он был занят каким-то тяжелым, непосильным делом, о котором не хотел и не мог рассказать окружающим. Он был молчалив. Иногда его заставали за странной игрой: он соизмерял предметы и пространство, лежащее между ними, поднося пальцы к прищуренному глазу, что могло быть игрою геометра, а никак не светского дитяти. Откликался он нехотя, с досадою. У него появились дурные привычки - он ронял носовые платки, и несколько раз мать заставала его грызущим ногти. Впрочем, последнее он, несомненно, перенял от самой матери. Он пробирался по родительскому дому волчонком. Был неловок, бил невероятно много посуды. Каждый стакан был в опас¬ности. Родители удрученно склонялись над осколками: Александр бил в дребезги. Это был ничем не любезный ребенок, обманувший какие-то надежды, не наполнивший, как ожидали, щебетанием родительский дом.

Явно отцовское чувство острого слова уже отличали совсем крохотного Пушкина. Увидев однажды у Пушкиных мальчика с изящно завитыми африканскою породой волосами, И.И. Дмитриев сказал: “Да это настоящий арапчик”. Дитя рассмеялось и проговорило скоро и смело: “По крайней мере, отличусь тем и не буду рябчик” (Дмитриев был рябой). Это арапчик-рябчик целый вечер было у всех на зубах.

Сергей Львович читал иногда роли Мольера, читал благородно.

Внезапно он нашел слушателя в сыне.

Самолюбие его огорчалось только тем, что сын ни разу не выразил своего одобрения или восторга; впрочем, внимание, с которым он слушал, было лестно.

Однажды вечером, проходя мимо детской, Сергей Львович услышал разговор и приостановился. Говорила Аришка. Она рассказывала барчуку какую-то сказку. Вскоре он нахмурился: рассказ был бессмыслен и дурного тона. Он приоткрыл дверь. Нянька вязала чулок, а Сашка сидел на скамеечке и смотрел на нее неподвижным взглядом, полуоткрыв рот. Сергей Львович почувствовал себя уязвленным как отец и чтец Мольера.

Ничего не сказав, он удалился. Мальчик, который гово¬рил исключительно по-французски, заслушивался дворни.

Надо было срочно добыть для воспитания мадаму, чтобы учила детей тонкостям. Наняли гувернантку, затем другую. Гувернантки по разным причинам не уживались в доме.

Вечерами Арина бесшумно входила в комнату и садилась у его постели в ногах. Не глядя на него, медленно покряхтывая, рассказывала о бесах. Бесов было великое множество. В лесу были лешие, в озере, что за домом в Михайловском - водяной. В Тригорье жил леший, мастер аукаться. Была одна девушка, он с ней аукался и защекотал. Вся душа смехом изошла. Вот вы, батюшка Александр Сергеевич, не заснете, и вас защекочет. Ну не леший, так домовой. Он оттуда и прилетел. Вот в трубе тоненько поет, спите, мол, скорее...

Почти весь день проводил он в девичьей. Арина вначале на него ворчала, но вскоре перестала. Девушки привыкли к нему, здоровались с ним нараспев, смеялись при нем и фыркали. Они пели долгие протяжные песни, и лица их становились серьезными. Заметив, что песни ему полюбились, они всякий раз, как он приходил, пели ему. Так они спели песню про белы снеги, про березу, и про синицу. А он, спустя много лет вспоминал об этом:

У него было два брата и сестра. Братец Левушка, малютка, был любимец. Сестрица Оленька жаловалась на Сашку тонким голоском. Братец Николинька был болезненный и белесый.

Он относился к ним, как к стаканам, которые не должно ронять и за которые ему доставалось.

Когда никого не было дома, Александр пробирался в отцовский кабинет. На стене висел портрет Карамзина. Особенно ему нравился один книжный том с рисунками: там были нарисованы нимфы и богини.

В кабинете Александр научился распоряжаться, как в захваченном лагере. Он перечитал много книг. Читал отрывисто и быстро, без разбора.

Стихи нравились ему более, чем все другое, в них рифма была как бы доказательством истинности написанного. Читая, он самозабвенно кусал кончики смуглых пальцев.

Вообще осенью этого года он вдруг переменился. Исчезла медленная походка увальня; медленный и как бы всегда вопрошающий взгляд стал быстрым и живым. Ему исполнилось семь лет.

Теперь движенья его стали вдруг свободны и быстры. Ему ничего не стоило без усилия и разбега вспрыгнуть на стол, перескочить через кресло. Ему не сиделось на одном месте. Он стал играть в мяч во дворе с мальчишками и верно находил цель.

Рассветало, он просыпался. Быстро сползал с постели и бесшумно шел в отцовский кабинет. Босой, в одной сорочке, он бросался на кожаный стул, и подогнув под себя ногу и не чувствуя холода, читал. Давно были перелистаны и прочтены маленькие книжки в голубых обертках. Теперь настала очередь сафьяновой тетради из заветного шкафа, который отец забыл закрыть на ключ. Глаза его горели, сердце билось. Русская поэзия была тайной, ее хранили под спудом, в стихах писали о царях, о любви. Она была тайной, которую он открыл.

Смутные запреты, опасности, неожиданности были в ней. В неделю тайный шкаф был прочтен.

Александру шел десятый год. Поп из соседнего прихода говорил, что Александр Сергеевич закона божия не разумеет и катехизиса бежит. Мать и отец, которые тоже мало разумели катехизис, с немалым отчаянием смотрели на сына.

Кроме того, детей нужно было одевать, и это было сущим проклятием для родителей. Дети ходили в обносках. Дядька Никита строил из старых фраков одеяния для Александра. Прохожий франт, зашедший в Харитоньевский переулок, до слез смеялся однажды над курчавым мальчиком, невесть во что одетым.

Зимою был взят к Александру гувернер, обнищавший французский граф Монфор. Он был любезен, весел и болтлив. Спал он в одной комнате с Александром. Мальчик подружился со своим воспитателем. Француз охотно прощал ему шалости.

Александру было десять лет. Нелюбимый сын, он жил в одной комнате с французом Монфором, учился всему, чему его учили.

Вскоре Монфор был изгнан: он вздумал сыграть в дурачки с Никитой и был застигнут Надеждой Осиповной. Возмутительным было то, что он играл именно в передней и с холуем.

Этим холуем был Никита Козлов, который носил его на руках в детстве, сидел с ним за решеткой в Кишиневе, и в последний раз на своих руках внес в дом на Мойке после смертельной дуэли 1837 года.

Никита был не только знатоком и передатчиком сказов и былин, но и создавал по их мотивам собственные стихи с Соловьями-Разбойниками и Ерусланами. Позднее в Лицее Александр Пушкин немедленно вызовет на дуэль барона Корфа, поднявшего на его дядьку руку.

Нового воспитателя звали Руссло. Он не был похож на Монфора. Гордый, он был самого высокого мнения о себе, и Арина его с самого начала невзлюбила.

- Тот мусье был простец, а этот жеребец, - говорила она со вздохом.

Часто Александр ходил по комнатам, ничего не слыша и не замечая, кусая ногти и смотря на всех и на все, на мусье Руссло, на Арину, на родителей, на окружающие предметы отсутствующим, посторонним взглядом. Какие-то звуки мучили его; не отдавая себе отчета, он записывал их, почти ничего не меняя. Вечерами, засыпая, он со сладострастием вспоминал полузабытые рифмы.

Сергея Львовича выводила из себя эта дикая рассеянность, молчание, немота, когда Александр не откликался на окрики, занятый какими-то странными мыслями. Мусье Русло стал за ним наблюдать и подстерег: мальчик что-то писал, озираясь и, видимо, боясь, что его застигнут.

Вскоре дело разъяснилось; Руссло нашел несколько листков, спрятанных под матрас. Это оказались французские стихи, а по легкой несвязности строк мусье Руссло заключил, что это собственные стихи Александра. Он прочел их, улыбаясь без всякой приятности.

С утра Руссло был весел и тихонько насвистывал. За обедом вынув из кармана аккуратно сложенные листки, он начал читать стихи, медленно, подражая какому-то трагическому актеру, изумленно вздергивая брови. Успех был разительный - Надежда Осиповна звонко захохотала.

Тут они взглянули на автора, Сашку, не без благодарности за развлечение. Он быстро наматывал на палец скатерть. Мать его окликнула. Тогда он встал и посмотрел на них, не видя их и как бы ничего не понимая. Лицо его было белесое, тусклое, рот подергивало, глаза налились кровью. Мягким внезапным движением он бросился на Руссло, как бросаются тигрята, плавно, и вдруг - вырвал у него из рук стихи и со стоном бросился вон из комнаты.

Все остолбенели и притихли. Руссло сам отправился объясняться с питомцем. Вдруг из детской донесся тонкий жалобный крик. Кричал Руссло, звал на помощь.

Топилась у детской печка; у самой печки лежали брошенные охапкой дрова, на которых корчилась сгорающая бумага. Руссло стоял в углу, выставив обе руки для защиты от нападения. А перед ним, как маленький дьявол, стоял, оскалив радостно белые зубы и высоко занеся круглое полено, - Александр. Положение француза было самое жалкое. Мать бросилась отнимать полено, но сын оказался неожиданно сильным. Наконец он сам метнул полено в угол и бросился вон из комнаты.

Александра искали и нашли у Арины. К его удивлению, его не тронули.

Но по ночам он часто просыпался; сердце его гулко билось. Он вглядывался в лицо спящего рядом француза с холодом и бешенством. С тех пор, как он затолкал в печку свои листки, опозоренные рукою француза, он страстно желал вызвать его на дуэль. Но шпаг не было, и его бы осмеяли. Незаметно воображение увлекло его. Он бежал из дома. Бродил по дорогам. Он воображал глупый вид Руссло, не нашедшего его утром в постели.

Он в первый раз (о! если бы в последний!) пострадал за свою поэзию.

В двенадцать лет, в своем наряде, сшитом домашним портным, с острыми локтями, он казался чужим в своей семье. Как затравленный волчонок, поблескивая глазами, он шел к утреннему завтраку и с принуждением целовал у матери руку. В двенадцать лет он беспощадно судил своих родителей холодным отроческим судом и осудил их. Они не подозревали об этом. Но они стали тяготиться им и с нетерпением ждали, когда брат отца Василий Львович в вспомнит о своем обещании отвезти отрока в Петербург на учебу в иезуитский колледж. В доме было пусто и холодно.

Наконец Василий Львович созрел.

Александр знал, что скоро уезжает. Все в доме теперь смотрели на него по-другому: к нему не придирались более, и он был предоставлен самому себе.

Походка его незаметно стала более быстрой.

У него была особая, плавная походка: тело подавалось вперед, а шаги растягивались. Он много гулял по Москве, как бы прощаясь.

В день отъезда Арина встала пораньше; все было давно починено, заштопано, уложено. Заглянула тихонько в дверь: Александр Сергеевич спал спокойно и ровно. Такая беспечность поразила ее.

Было жаркое утро, солнце припекало. Мать, отец, тетки сидели чинные, притихшие и смотрели на отъезжающего косвенным взглядом. Арина стояла бледная, ни кровинки. На пороге она перекрестила его и пошептала. Он не расслышал, но сердце его сжалось.

Ямщик уселся, колокольцы залились, и они поехали. Василий Львович обратил на Александра свой взгляд - юнец впервые покидал отеческие пенаты. И обомлел: глаза юнца горели, рот был полуоткрыт со странным выражением. Он смеялся.

В первое утро в Петербурге, едва проснувшись, Александр в одном белье подбежал к окну. Напившись чаю, он устремился на улицу. Зашел далеко, но не заблудился. Ни у кого не спрашивая, вернулся тем же путем.

Дядя уже встал и сердился: Александр не спросясь, исчез неведомо куда. Он начинал понимать брата, которому невмоготу было справиться с диким нравом сына. Поворчав, он начал объяснять племяннику, что есть Петербург.

– Если ты выйдешь на улицу и не увидишь ни начала, ни конца, знай,

мой друг, это Невский проспект. Ну а Летний сад есть Летний сад. Ты сам догадаешься. В полдень по улицам не ходи - государь гуляет в это время.

Александр бродил по городу целыми днями, а возвращался домой, только когда чувствовал голод. Дома он должен был повторять все правила, всю эту арифметику и грамматику, чтобы быть готовым к вопросам отцов иезуитов.

Внезапно иезуитский колледж закрыли. Что делать?

Они были в гостях у Тургенева.

- Надо отдать его в Лицей, - сказал Тургенев.- Там будут воспитывать по новой методе, может быть великие князья будут там. Покровительствует сам император. Лицей хорош тем, что это не пансион, не училище, не университет, а все вместе. Преподаватели - все профессионалы.

И он пообещал замолвить слово.

Судьба Александра в один миг была решена.

Тургенев прочел новые стихи Батюшкова.

- Прелесть, - сказал вдруг молчавший до сих пор Александр. И все на него посмотрели.

Ночью он проснулся. Батюшковские стихи были в комнате.

Дядя Василий Львович был признанным поэтом. Теперь он, поддавшись поэтической атмосфере петербургских друзей, написал на одном дыхании замечательную поэму. Василию Львовичу смерть как хотелось показать племяннику свое творение: юнец, что ни говори, понимал стихи. У него был вкус. Он как бы случайно забыл на столе листки, на которых была переписана поэма. Александр прочел ее. Он с восторгом смотрел теперь на дядю. А дядя довольно посапывал.

Лето кончалось. Уже зелень в Летнем саду стала скучной и пыльной. Александр был избран кандидатом в Лицей.

Отцом Лицея был Михаил Михайлович Сперанский - ближайший советник царя Александра 1. По его идее и его модели было создано это заведение.

Новая порода главных людей государства должна была возникнуть здесь в полной разлуке с домашними. Молодые люди брались из разных состояний. Преподавание велось на русском языке. В их образе жизни и взаимном обращении наблюдалось совершенное равенство. Судьба будущего государства подготовлялась такими людьми. С разумом ясным и открытым, лишенные костных привычек отцов, выходили из этой школы для служения отечеству молодые люди, умные и прямые. Главные места в государстве занимались ими. Ради великих князей, которых собирались воспитывать в Лицее, лоза откладывалась. Телесные наказания - это обидно, унизительно и запоминается на всю жизнь. Предпочтение ученикам оказывалось только по успехам, дабы не развелись любимчики и шпионы. Таким предполагался лицей. Каждому воспитаннику отводилась отдельная комната, под особым номером.

Лицей, основанный для обучения великих князей, должен был открыться. Но императрица, мать, князей не пожелала туда определять.

Как в Москву везли девиц на ярмарку невест, так в Петербург стали свозить сыновей для воспитания.

Экзамен, который он держал, длился всего несколько минут. Все уже было заранее решено.

Александру велели что-то прочесть. Спросили какого французского поэта он знает лучше всего, и получив ответ: Вольтера, улыбнулись с неудовольствием.

Спустя два дня принесли пакет, в котором было извещение, что Александр Пушкин принят за номером 14 в Императорский лицей. Ему надлежало явиться на квартиру директора для обмундирования.

Трое или четверо кандидатов стояли в одном белье посреди комнаты. С них снимал мерки портной самого государя. Александр остановился в нерешительности, стыдясь своего белья, чиненного Ариною. Однако у товарищей было не лучше, и он осмелел. Все присматривались друг к другу, как рекруты, которым брили лоб.

Александр уже знал Пущина и держался его. Вообще он не привык к такому скоплению сверстников и легко смущался. Они с Пущиным ходили вместе к примерке, и наконец их одежды были готовы. Как зачарованные смотрели они друг на друга. На них были летние куртки с панталонами полусапожки. Вид их внезапно изменился. Они примеряли парадные треуголки и суконные фуражки на каждый день. А затем мальчишки, сбросив парадную одежду, играли в снежки в старинном, прекрасном саду у дворца, воздвигнутого великим Растрелли, не подозревая в себе будущих столпов отечества. “Шуметь нельзя!” - объясняли им в первые дни, а они прошумят до последнего...

Стали завязываться знакомства.

Тот, кто выше всех был Кюхельбекер. Он был худ и вертляв. Вид у него был неспокойный.

Сразу же обнаружились шалуны. Таков был Данзас (он станет секундантом на последней дуэли Пушкина) и француз Броглио. Видно было, что в Лицее они покажут себя. Все сидели, поглядывая друг на друга исподлобья. Позвали к чаю. Тот, кого звали Кюхельбекером, был неловок: пролив чай, он побледнел и дернулся. Шалуны быстро и молча обменялись взглядом. Александр понял, что участь высокого решена. Вскоре они таким же взглядом смотрели на Александра: в забывчивости он сел, поджав ногу под себя, как часто делал дома. Мать тщетно старалась отучить его от дурной привычки. Он почувствовал, как под взглядами нога его тяжелеет, но досидел до конца и выдержал общие взгляды. Он решил не сдаваться.

В день открытия Лицея с утра стали прибывать кареты. Мундиры поистине слепили глаза. Наконец прибыл и император. Отслужив молебен, Лицей открыли. Произносились речи, отращенные к воспитанникам, но почти никто из выступавших кроме Куницына, даже не смотрел в их сторону, все смотрели на императора и свиту.

Итак, учеба в Лицее начиналась.

Преподавателями было отмечено следующее. На занятиях Пушкин грызет перо и царапает на бумаге рисунки, так углубляясь в сии занятия, как будто в классе кроме него никого нет.

Сегодня была тревога: у одного из воспитанников, Пушкина, надзиратель Пилецкий нашел мадригалы Вольтера и другие "пакостные" книжки. Он настаивал на их изъятии и даже сожжении.

По Царскому Селу прошли слухи о войне. В созвездии Большой Медведицы пребывала странная комета. Сама императрица запросила астрономов.

Преподаватель нравственности Куницын записал в дневнике наблюдений:

"Пушкин носит на себе все несчастные следы первого воспитания. Умен, но застенчив; упрям, слишком скор, вспыльчив до бешенства и смешлив”.

Запись чуть позже:

"Передал сегодня Пушкину поклон от Александра Ивановича Тургенева. Дичится свыше всякой меры, но вовсе не зол. Теперь зачислен гувернерами в шалуны, и в самом деле шалун. Он замысловат и остроумен, знает Вольтера и, кажется, всю насмешливую литературу. Полюбил мудрецов древних. . На прощание я спросил, не хочет ли он передать что-нибудь родителям через Тургенева. Он было задумался. "Нет". Он, видно, не скучает по родительскому дому".

Посредине классной комнаты стоял черный стол. Шалуны Данзас и Броглио в наказание за нескромное поведение и гримасы сажались за черный стол. Воспитанник Пушкин также бывал нередко сажаем за черный стол за громкий смех и за пустые фигуры, которые он чертил на уроках немецкого.

Но у него не было дружбы с отчаянными. Он был угловат, диковат, ни с кем пока не дружил, кроме Пущина.

Мой первый друг, мой друг бесценный”, - напишет он позже декабристу Пущину в ссылку.

Он говорил по-французски, как француз, за что получил прозвище Француз.

Вскоре все заметили: он грызет на уроках перья, что-то чертит, записывает. Пробовали приставать к нему, но он выходил из себя и, не помня себя, готов был тут же подраться. Ему дважды сделали строгий выговор. Отчаянные стали уважать его.

Они часто гуляли вдоль прудов к озеру. В воде торчал памятник. Только когда озеро замерзло, они подошли к самому памятнику и прочли надпись на медной доске. Это была память морской победы, которую одержал некогда Федор Орлов. Последним в списке героев значился бригадир Ганнибал. Это был его дед. Александр ничего никому об этом не сказал. Но каждый раз, когда они проходили мимо озера, тайком, чтобы не заметили, он надвигал фуражку на лоб и кланялся деду.

Однажды профессор Кошанский, окончив лекцию раньше урочного часа, сказал: “Теперь, господа, будем пробовать перья! опишите мне, пожалуйста, розу стихами”. “Наши стихи не клеились, - вспоминает Пущин, - а Пушкин мигом прочел два четверостишия, которые всех нас восхитили. ... Француз славен еще и тем, что, прочитав один или два раза страницу любого стихотворения, запоминает ее наизусть; продолжая сочинять по-французски, все больше упражняется по-русски. Среди одноклассников ему, конечно, дорога репутация сочинителя быстрого, легкого, работающего без всяких усилий, но... не укрылось, что поэт наш, удаляясь..., грозно насупя брови и надув губы с искусанным от досады пером во рту, как бы усиленно боролся иногда с прихотливою кокеткою музою, а между тем мы все видели и слышали потом, как всегда легкий стих его вылетал подобно “пуху из уст Эола”.

Первые стихи попадают в один из первых рукописных журналов под названием “Неопытное перо”.

В Лицее появился журнал "Царскосельские газеты".

Многие писали. И помногу подписывались. Собственная подпись занимала Александра. Он теперь не был племянником известного стихотворца Пушкина. Он сам был Пушкиным, стихотворцем. Он всячески переиначивал свою фамилию. Он подписывался и официально, и перевертнем НКШП, и номером 14. Однажды подписался Аннибал. Каждый раз казалось ему - не только имя, но и сам он принимал новый вид.

Пушкин не давал стихов в журнал. Между тем, надув губы, наморщив брови, с быстрым, бессмысленным взглядом, он украдкою свирепо грыз ногти во всех углах. Когда его окликали или трогали, вздрагивал и смотрел с отвращением и испугом. Его вскоре оставили. Когда он писал, - все, что было кругом, казалось ему жалким, нахальным, притворным и недостойным.

Стихи иногда снились ему по ночам, утром он их забывал.

Надзиратель Пилецкий предложил воспитанникам проверять их письма на предмет ошибок. Он называл себя духовным отцом их. Пушкин дважды обличил Пилецкого во вскрытии писем. Пилецкий потребовал исключить Пушкина.

Бесстыдство и безверие вменял он ему в вину.

Пушкин и другие пришли к директору Малиновскому и со всей горячностью стали требовать удаления Пилецкого.

Вскоре монах покинул Лицей.

Пушкин, видя удаляющуюся коляску, вдруг засмеялся зубами. Это была его первая победа.

Впервые он нашел товарищей. Ранее его звали Французом. Теперь его стали звать Обезьяной. Прозвище это пустил Миша Яковлев, называемый Паясом. Он присматривался к товарищам, ловил их сущность, и копировал.

О Пушкине он сказал, что не Пушкин похож на обезьяну, а обезьяна похожа на Пушкина. Так он и изображал его: одиноко прыгающим по классной комнате, грызущим перья, в особенности хорошо удавался ему смех Пушкина: внезапный, короткий, обрывистый и радостный. Все смеялись. Теперь после выгона Пилецкого его звали Тигром. Может быть потому, что он, когда сердился, его походка становилась плавная, а шаги растягивались. Нашлись у Александра и льстецы.

Сам же Пушкин с детства относился к себе критически. На французском языке он написал стихотворение “Мой портрет”, которое в переводе звучит так:

Александр любил фехтовать. Он побеждал.

- Дьявол тоже небольшого роста, господа, - говорил учитель фехтования, - тут рост не имеет значения. Почему Пушкин хорошо фехтует? Я объясню: он бьется всерьез, как в настоящей дуэли.

Война еще не была объявлена, а войска шли каждый день через Царское Село. Прошла гвардия, теперь шли казацкие полки.

Чему, чему свидетели мы были!

Война началась в ночь с 22 на 23 июня: Наполеон с четырьмястами тысяч войска перешел Неман. Войска вступали в Россию. Враг шел стремительно, в больших силах направляясь не то к Петербургу, не то к Москве. Неизвестность была полная.

Цель захватчика была проста и ясна: мировое господство.

Сомнений в успехе у него почти не было: слишком легко и быстро сокрушал Бонапарт лучшие армии Европы: считавшаяся непобедимой прусская армия была разгромлена за 14 дней; численное превосходство австрийских войск не спасло их от нескольких жестоких поражений. Русские же армии в тот момент, когда Наполеон начал войну, уступали французам в численности, снаряжении, были разъединены на огромном пространстве страны.

Дорогу от Москвы до Петербурга Александр запомнил навсегда. Теперь по этим дорогам скакала чужая конница, станционные домики были заняты неприятелем. Воспитанники теперь узнавали географию России по этому движению неприятеля. Россия оказалась полной городов и деревень. Враг был уже около Смоленска.

Москвичи оставляли свой город.

Семья Пушкиных только что отъехала от Москвы, как произошло неожиданное неповиновение Арины, которое Сергей Львович назвал бунтом.

Арина уже ранее почуяла, что собираются уезжать, хмурилась, морщилась и тайком по вечерам прикладывалась к пузырьку.

- В Петербург надо ехать, - сказала она Никите. - На кого оставляют-то? Сиротят раньше времени. С глаз долой, из сердца вон.

И теперь отъехав верст с двадцать, начала она тихонько подвывать. На первой же остановке Арина исчезла. Ее догнали и привели. На вопрос, куда она надумала, отвечала: "В Петербург. Александра Сергеевича повидать, не затерялся б там один".

Пушкин всегда знал и ценил любовь няни:

Это о няне, постоянном часовом его детства, написано в зрелую пору обретения окончательных ценностей.

Осень стояла теплая, ясная. В один такой день Москва была оставлена войсками и занята неприятелем. Они услышали о пожарах, опустошающих Москву. Вскоре пожар стал всеобщим. Сильный ветер дул в эти дни.

Перед сном Александр мысленно шел по московским улицам . Он думал о Москве, о пепелище. Он был один как перст и смотрел широко раскрытыми глазами в темноту, со всех сторон его обступившую.

Утром директор Малиновский принес ему письмо. Сказал: "Из дома". И тут же, вспомнив, что дома больше нет, поправился: "От родителей". Еще он сказал: "Все думают, что Москву жгут французы. Ошибаются. Французы не безумны. Москву жжет россиянин. Задрали его за живое, остервенили, ранили, поиздевались, он и жжет все свое, сам в огне погибнет, но и гости живы не будут".

Лицей должны были эвакуировать.

Однажды после лекции Кайданов обвел всех взглядом и не торопясь, сказал:

- Вчера, в годовщину основания сего Лицея, Наполеон Бонапарт ушел из Москвы.

Они никуда не уезжали.

Армию, разбитую русскими войсками, добивал мороз. Русские почернелые деревни встречали их вилами. То была еще одна война, крестьянская.

Многие теперь надеялись, что рабство будет отменено.

Русскими войсками взят Париж. В Царское Село целыми днями скачут всадники. Все изменилось - враг, казавшийся непобедимым, бежал, судьба всего мира решалась. Все они стали не по годам старше. Средоточие всего оказалось близко, здесь, в Царском Селе. “Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество!..” Детство вдруг ушло.

У Александра была дружба с Кюхельбекером. К вечеру ссорясь насмерть, они утром встречались друзьями.

Однажды они стрелялись. Дело было так. Жуковский, на вопрос Пушкина, почему тот не пришел к ним на вечеринку, ответил, что у него расстроился желудок, да к нему зашел Кюхельбекер. Встретив Кюхлю, Пушкин лукаво сказал ему:” Хочешь, Виля, новые стихи?” Тот жадно стал слушать и услышал:

У них принято было критиковать друг друга. Но Кюхля отшатнулся и побледнел. В Лицее всем сразу вдруг стало “кюхельбекерно”. Он вызвал Пушкина на дуэль. Пущин и Дельвиг были секундантами. Виля стрелял первым. Прицелясь и встретясь с быстрыми глазами противника, он выстрелил в сторону. Пушкин бросился обнимать его и дело закончилось пирушкой.

А настоящие чувства к Вильгельму Кюхельбекеру выражены в словах:

Пушкин пронес через жизнь верность этой дружбы, в тюрьму и ссылку пересылал ему свежие журналы, книги, свои новые произведения.

Он уже целый год был в садах Лицея, когда 27 августа 1812 года у Натальи Ивановны и Николая Афанасьевича Гончаровых родилась младшая дочь Таша. Через 16 лет они встретятся на московском балу, и Пушкин навсегда останется “огончарованным”.

А пока он изучает глобус и географические карты, на которых еще нет Антарктиды. По учебным успехам он в это время был то на 19-ом, то на 23-ем, 26-ом, 28-ом месте.

Пушкин, по правде говоря, и сам знает. что многому следовало бы подучиться... Позже, в Кишиневе, будет звонко хохотать, когда не сумеет показать на карте какое-то известное географическое место, а вызванный тут же крепостной слуга сумеет...

Царскосельские обитатели их заметили. Граф Толстой имел собственный театр. Лицейские получили от него приглашение. Пушкин впервые посещал театр. После спектакля Толстой предложил юношам пройти за кулисы. Александр стал завсегдатаем, он не пропускал ни одного спектакля. Он был влюблен в главную актрису театра. Она была рабой. Он написал Наталье послание, которое все читали.

Сегодня все изменилось. У него было свидание с Натальей в беседке. Старая жизнь кончилась. Он всех любил. Без умолку говорил, смеялся. Ценил братство, о котором раньше не думал. Теперь его еще сильнее “дергает бешеный демон бумагомарания” (слова Пушкина)

Александр был дружен с Дельвигом.

Все менялось. У всех ломался голос, появился предмет гордости - пух на подбородке. Но дружба осталась та же.

В лицее были экзамены. Приехал и старый Державин. В мягком кресле тот вздремнул, но слышал все отчетливо. Вдруг стали произносить его имя, читать его стихи, которые он уже забыл, и которые тронули его теперь. Потом раздался Голос. Голос был звонкий, прерывчатый, гибкий, словно какую-то птицу занесло сюда ветром. И голос сказал ему, и не кому другому:

- Воспоминания в Царском Селе.

Он присмотрелся. Глаза школяра были быстрые горячие. Так никто не читал стихов: подвывая, на пересечениях медля. Так только музыканты играли. Он слушал воспоминания этого птенца, которому еще нечего было вспоминать, но который вспомнил все за него, Державина.

Все смотрели не на чтеца Пушкина, а на выпрямлявшегося костлявого старика, по лицу которого текли слезы. Вдруг он с неожиданной легкостью отодвинул кресла и выбежал, чтоб обнять юношу, но не нашел никого: Александр убежал.

Воспитатели сказали, что хотели образовать его в прозе, но Державин изрек:

“Оставьте его поэтом”.

Пушкин затем напишет:

Учиться еще два года... А Жуковский уже пишет друзьям-литераторам:

“Я сделал еще приятное знакомство! с нашим молодым Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал мою руку к сердцу. Это надежда нашей словесности”.

Жуковский называет его “будущим гигантом, который всех нас перерастет”.

Дружба с Василием Андреевичем сохранилась на всю жизнь.

Еще через три года: “Победителю-ученику от побежденного учителя”, - напишет он на своем портрете, подаренном молодому поэту после прочтения поэмы “Руслан и Людмила”. Впрочем, эта поэма, которая вызвала преклонение Жуковского была начата на стенке карцера, куда в очередной раз отправлен был лицеист Пушкин...

Однажды приехали к Александру дядя Василий Львович, Вяземский и Карамзин. Они входили в поэтическое общество “Арзамас”. У каждого в обществе было свое прозвище. Пушкина они признали за истинного арзамасца. Прозвали его Сверчком. Александра Пушкина, отныне Сверчка, они уважали и ценили.

К нему ездили теперь именитые гости, а комната была все та же № 14 - бюро, железная кровать, решетка над дверью. Он назвал ее в стихах кельей, себя пустынником. А в эпитафии к своей смерти, которую друзья должны будут написать на его гробе, назвал себя мудрецом:

Здесь дремлет юноша-мудрец,

Питомец нег и Аполлона.

Он грыз перья, зачеркивал, бродил по Лицею, вскакивал иногда по ночам, чтобы записать стих - стих о лени.

Каждое утро, подбирая оглодки гусиных перьев, дядька Фома удивлялся: “Опять гуси прилетели”.

А наш Мудрец жил, наслаждался, играл на свирели и умирал с одинаковой легкостью. Мудрец любил; его любовь всегда заканчивалась смертью.

Однажды к Бакунину приехала его молоденькая, очень стройная сестра. Он понял, что влюблен. Ее звали Екатериной, но он назвал ее Эвелиной. Эвелине можно было посвящать только элегии.

К НЕЙ

Об Екатерине Бакуниной вздыхали еще Пущин и Ломоносов. Однажды их всех пригласили на бал к Бакуниным. Пушкин собирался там танцевать. Двое гусар в свисающих с плеч ментиках подошли к ним.

Один из них был Чаадаев. Чаадаев не был красив, не был высок, не был пылок. Но он всегда был в центре внимания. Пушкин смотрел на него как зачарованный. Домой возвращались вдвоем. Чаадаев ни разу не задел веток, ни разу не размахнул рукою. Чище мундира не было. Стройней гусара не было. Пушкин понял, что все это вместе и есть чаадаевская мудрость. Чаадаев всю последующую жизнь будет дружен с Пушкиным.

- Когда исчезнет рабство, мой друг, ты сразу почувствуешь, какое это счастье. Какие стихи ты тогда запишешь!, - говорил он. Мечтой жизни Чаадаева бала жизнь без рабства. Такие мысли были близки Пушкину. Чуть позже поэт напишет Чаадаеву:

Пушкин стал посещать гусарскую казарму.

Новый директор Энгельгард решил прекратить посещение лицеистами гусарских казарм. Он стал приглашать молодых людей к себе.

Этот вечер бы удался, если бы не Пушкин. В семью приехала их дальняя родственница, вдова. Пушкин стал усиленно показывать, как он тронут ею. Он танцевал с нею и задыхался. Директора изумило то, что и вдова не осталась безразличной к его вниманию. Пушкина больше не приглашали. Как-то директор застал Пушкина в своем доме в спальне вдовы. Разглашать историю было глупо. Он решил исключить Пушкина. Но в этот день старая императрица прислала Пушкину в дар за стихи именные часы, золотые с цепочкой. А стихи попросил его написать старый придворный поэт, который уже не чувствовал в себе поэтической силы. Стихи были написаны за пару часов. Изгнание не могло теперь состояться. Пушкин, правда, пренебрег подарком, и на следующий день о каблук разбил часы.

Однажды Энгельгардт выручил Пушкина, заступившись за него перед царем (лицеист принял во мраке престарелую фрейлину за ее хорошенькую горничную и наградил почтенную даму поцелуем, а та пожаловалась царю). Энгельгардт, который был предупрежден о случившемся, сказал царю, что Пушкин очень огорчен случившимся и ждет случая извиниться за неумышленное оскорбление. Царь Пушкина простил. Впрочем, говорили, что этот случай ускорил выпуск первых лицеистов.

Но была у Пушкина истинная любовь, несбыточное счастье. Все что писал он теперь, он писал в тайной надежде, что это попадет ей в руки.

Карамзины переехали в Царское Село. Скоро должен был издаваться труд жизни Карамзина - многотомная “История государства Российского”. А сам писатель-историк должен был стать советником царя. Супруга Карамзина была красивой женщиной, достоинства которой были отмечены государем. Он уже не в первый раз приносил во время прогулок ей цветы.

Неделю Пушкин не был у Карамзиных. Проснувшись ночью он понял, что не может долее и дня прожить без этой женщины, которая была старше его на 30 лет и могла быть его матерью. Она была жена великого человека, мудреца, учителя. Самый звук ее имени не должен быть никому известен. Она одна его понимала.

Александр поклялся никогда не называть ее по имени: молчать всю жизнь, бояться самого себя, чтобы никто не догадался. Он хотел видеть хотя бы узкий след ноги на земле той, которую отныне всю жизнь должен будет звать N.N.

Однажды он написал N.N. записку о встрече. Был посрамлен Карамзиным. Плакал в присутствии обоих супругов. На “Историю государства Российского” Карамзина он написал злую эпиграмму. Зато потом с “благоговением и благодарностью” он посвятил ему “Бориса Годунова”. Через неделю они столкнулись случайно. Пушкин рванулся к ней. Вдруг, задыхаясь, обняв ее стан, он стал опускаться и, упав, прижался губами к ее узкой стопе. Он пал к ее ногам как подкошенный, как падают смертельно раненные. Он ничего не говорил, лежал у ее ног. И она не нашлась что ему сказать. Он обезумел. Но он не умер, не сошел с ума. Он просто засмеялся неожиданному счастью. И, придя домой, всю ночь писал быстро. Он писал поэму “Руслан и Людмила”. Его любовь была священна на всю жизнь. Она не переступала его комнаты. Свою эту любовь он перенес на любовь ко всей России.

Май 1817 года. За 17 дней сдается 15 экзаменов и свобода!

Наступают дни прощания. Дельвигу, собрату по музе и судьбе - первое прости. Разумеется, потом после Лицея многие будут видеться, но это прощальное слово относится более к общему их прошлому, к Лицею. Кто знает, что готовит им судьба “рукой железной”?

Поэт желает другу поэтических радостей и делает вид, что сам может от них избавиться...

Тигр, Француз, “нумер четырнадцать”, конечно, знает свой дар и, может быть немного боится его; ведь этот дар делает будущее Александра Пушкина самым неясным: что для людей означает Гений? О своем гении он пишет:

Все воспитанники Лицея готовились к предстоящей службе. А наш поэт признавался:

“У меня доход постоянный с 36 букв русской азбуки”, - пошутил он как-то.

Восемнадцатилетний гений еще не решается громко произнести главное: он - поэт, и в этом главный смысл его бытия!

Выпуск из Лицея ускорили на три месяца.

9 июня 1817 года явился государь в конференц-залу Лицея, и назавтра они покинули Лицей навсегда. Александр 1 поблагодарил педагогов, наставил учеников и удалился. Лицейский хор спел прощальную песню на слова Дельвига

Потом директор надел им на пальцы чугунные кольца - символ крепкой дружбы - и они стали “чугунниками”.

Уже в наше время в Чикаго устраивалась школа - “для миллионеров”. Широко и основательно изучался мировой школьный опыт. Устроители школы признались, что самым глубоким и совершенным из найденного ими был царскосельский лицей.

Пушкинский Лицей есть зародыш, модель и прогноз удивительного сообщества, столь исторически возникшего.

На Лицей возложены были великие надежды, и потому в него было вложено все лучшее, что имела культурная Россия. Посадили и пустили в рост редкое растение, развитие которого потом вышло из-под контроля и совершалось как бы само по себе.

Отцом Лицея был Сперанский, умный и незаурядный человек, хороший политик. “Гением Блага” называл его позже поэт Пушкин, часто беседовал с ним и советовался. Сперанский также высоко оценил Пушкина. Своей дочери он писал о еще тогда юном поэте: Пушкин “действительно, имеет замашку и крылья гения... Я также, как и ты, заметил этот метеор”.

Во главе Лицея были поставлены самые выдающиеся русские, не просто педагоги, но просветители: сначала Малиновский, а после его смерти Энгельгардт.

Много внимания в Лицее уделяли спорту. Пушкин и всегда держал себя, как теперь бы сказали, в хорошей спортивной форме: много ходил, плавал, скакал на лошади, стрелял. Мы привыкли говорить о Пушкине: первый, первый, первый... Естественно в литературе. Но вот неожиданное известие: “Пушкин - первый русский боксер” - во французском тогда боксе.

Кроме того иностранные языки, кроме того - музыка, рисование, выводившие почти на профессиональный уровень. Все это очень насыщено, в очень размеренном, строгом режиме. Лет обучения оказалось шесть, но интенсивность обучения юла чрезвычайной. Не все там может быть измерено табельными оценками: в конце концов имя-то выпуску дал человек, который занимал по успеваемости 26-е место (из 29). Кроме того известно, как много, почти фантастически самоотверженно предавалось большинство лицеистов самостоятельной работе. И Пушкин своей тоже. Он вышел из Лицея с порядочным запасом сведений по мифологии, истории, литературе, выучился по латыни.

Хотя Лицей располагался в Царском Селе, как бы при императоре и при дворе, он не стал придворным, и руководители за этим очень следили. Когда поступило предложение о несении придворной службы лицеистами, директор его решительно пресек, чтобы не поселить в молодых людях духа угодничества. При русской монархической резиденции жила своей жизнью маленькая лицейская республика. Это было общество. И это были личности. Здесь общественное входило в плоть и кровь.

Небольшой их класс создаст таких известных литераторов как дЕльвиг и Кюхельбекер. Первый лицейский класс выдвинет известного мореплавателя Матюшкина, замечательного боевого генерала Вольховского, музыканта Яковлева., самого выдающегося дипломатта 19 века Горчакова. Небольшой их класс создаст несколько “антигосударственных деятелей” - семь человек попадут в следственные дела по декабристскому движению.

“Самостоянье человека - залог величия его”, - позднее скажет Пушкин. Такое самостоянье вынесли и пронесли через жизнь лицеисты. Пушкин, на вопрос царя, кто среди них первый, отвечал, что первых среди них нет, все - вторые.

Итак, Лицей кончился.

Все дали подписку в том, что ни в каких тайных обществах не состоят. Они поступали в службу. Пушкин тоже дал подписку. Подписался и вдруг засмеялся. А лицейское общество? Решили собираться каждый год в день открытия Лицея 19 октября.

Нет, они не кончили Лицея. Кончилось все лицейское, а Лицей не кончился. Не мог кончиться.

Семья? Семьи не было. Была Арина. Взлелеянный простой русской, он и ее увел в бессмертие, великую няню, первую свою учительницу, первый свой взгляд на мир, первую свою музу...

Был Лицей. Был Пущин, Дельвиг, был Кюхля - брат родной по музе, по судьбам. Много их было - истинной родни, кровной. Это была не просто дружба, а явление какого-то высшего, невиданного ни до того, ни после типа связи. А один славный мальчишка с веселой фамилией Пушкин легко и просто увел всех своих друзей в историю, в будущее...

Где бы они ни были, куда бы их судьба не заносила 19 октября, день Лицея они отмечали. Кюхельбекер 10 лет сидел в крепости, в одиночном заключении. И каждый год справлял священный день Лицея.

Вопрос этот, заданный Пушкиным в 1825 году, имел ответ почти через 60 лет. Последний лицеист Горчаков, будучи канцлером и много сделавшим для возвращения декабристов, оставил земной план.

Так и осталось Царское Село родиной, отечеством прежде всего.

Да здравствует Лицей!